В своих трудах великий философ и врач Пифагор Самосский (570-500 г. до н.э.) при приступах печали или гнева рекомендовал уйти от людей и, оставшись одному, «переварить» это чувство, добившись успокоения души. Также он был первым в истории приверженцем музыкотерапии, рекомендуя в часы уныния слушать музыку, в частности гимны Гесиода. Демокрит рекомендовал в моменты грусти созерцать мир и анализировать собственную жизнь. Это позволяет избавиться от страстей, ибо, как он полагал, именно от них и идут все беды. Цицерон писал: «страх и скорбь возникают от мыслей о зле. Именно страх есть мысль о великом зле предстоящем, а тоска – о великом зле уже наличном и к тому же свежем, от которого естественно встает такая тоска, что мучающемуся кажется, что он мучается поделом. Эти то волнения, словно некие фурий напускает на нашу жизнь неразумие человеческое». Он подчеркивает, что «всякое умственное расстройство есть бедствие, скорбь же или печаль подобно настоящей пытке». Если страх вызывает подавленность, то скорбь кроет в себе «изнурение, маразм, мучение, сокрушение, искажение и, наконец, разрушение, разгрызение, уничтожение, уничтожение совсем ума». Он приводит мнение греческого философа Хризиппиуса, называвшем меланхолию как бы «растлением самого человека». Цицерон упоминает, что в его время уже многие авторы писали о меланхолии, в том числе Гомер, говоривший, что в меланхолии часто ищут уединения. О лечении этого состояния он пишет, что «тело поддается лечению, для души лекарств не имеется».
Испанское слово «saturnine» и английское «saturnine» означает "сатурнический" или "меланхолический" (ссылки на учение античности и Средневековья о четырех темпераментах).
Итак, истоки понятия «меланхолия» восходят к древнегреческим трактатам по медицине: концепция четырех гуморов Гиппократа подразумевала своеобразное «сезонное» распределение факторов здоровья в человеке посредством «активных соков» в нашем теле. Так, выделялись собственно кровь (греч. αἷμα, «гема»), лимфа, или мокрота (греч. φλέγμα, «флегма»), <желтая> желчь (греч. χολή, «холе») и черная желчь – (греч. μέλαινα χολή, «мелэна холе»). Именно последняя отвечала за стрессовые состояния организма, делала человека «грустным и боязливым». В изложении Гиппократа «меланхолики боятся света и избегают людей, они полны всевозможных опасностей, жалуются на боли в животе, словно их колют тысячами иголок». Эти четыре сока, или гумора, прекрасно укладывались в характерную для тогдашнего античного мышления математическую модель, то есть по осям четырех координат (или, если угодно, времен года).
Понимание мироустройства
сообразно стихиям огня, земли, воды и воздуха увязывало состояние организма с
распределением сухости и влажности, теплоты и холода. Их сочетание было
способно объяснить решительно любой диагноз, что впоследствии стало основой и
арабской медицины. Болезненное давление «черной желчи» было вызвано доминированием
«сухого холода» или «холодной сухости». Впрочем, выход за рамки «гармонического
равновесия» любого другого гумора аналогичным образом влекло за собой некий
недуг либо же психические импульсы, определяющие темперамент, о чем гласит
(псевдо-) аристотелевский пассаж о четырех темпераментах в Problemata XIV.
Увязывал болезни с соками и медик Гален. В его дни античный рационализм был
преизрядным образом разбавлен восточной астрологией. Даже лекари Египта
–александрийские наследники лучшей медицины древнего мира – учитывали положение
небесных светил в обязательном порядке.
Это учение традиционно
возводят к халдеям, точнее, к вавилонскому естествознанию в целом: именно там
управители планет черпали свою образность непосредственно от богов, чего не
знала классическая Греция. Именно из Вавилона происходит первая известная нам
астрологическая натальная карта (датирована 410 г. до н. э.). Вавилонские медики лечили
конкретный недуг сообразно расположению светил в конкретное время суток и конкретными инструментами, использование
которых было продиктовано этими соотношениями. И, безусловно, в случае любой
болезни первым делом составлялся гороскоп. Вавилоняне издавна выделяли семь
планет, управляемых планетарными божествами, – важно, впрочем, отметить, что
каждой планете соответствовало сразу несколько божественных покровителей.
Каждый такой демон-покровитель проявлялся также в соответственных металлах,
минералах и органах живого организма. Так, например, управитель планеты Сатурн
был связан со свинцом и проявлялся в категориях старости, тления, завершения,
замыкания, но одновременно и мудрости, полноты, погруженности. Это особенно
подчеркнуто будет изображаться в позднесредневековых работах, где Сатурн – не
просто старик, но и калека...
Аккадский порядок планет в
вавилонское время был изменен в позициях как раз Сатурна и Меркурия. Последнему
когда-то соответствовали атрибуты мудрости и познания, и покровителем этой
планеты изначально значился Набу. Впоследствии возникла «рокировка», и Нинурта
стал связываться с Меркурием, а на Сатурн перешла символика наук и ремесел
(имеются ввиду планеты, которые мы сейчас знаем как Меркурий и Сатурн).
Меж тем, еще для эллинов времен Платона небесные светила и олимпийские боги между собой никак не связывались. Однако нужно отдать грекам должное: как вслед за профессором Ньюгебауером отмечает Дж. Норт, планетарные прогнозы вавилонских астрологов касались всего общества, тогда как эллинистические – индивида. «Это истинно эллинское изобретение во многом было параллельным развитию идеологии христианства спустя несколько столетий».
В эпоху эллинизма активно проявленный в классической греческой культуре материализм был сильнейшим образом разбавлен восточной мистикой и астрологическими суевериями. Александрийские кружки породили удивительнейшие синкретические системы, и «Герметический корпус» самым непосредственным образом апеллирует к планетарным покровителям, зодиакальным деканам (наследие Египта) и космическим «циркумтерральным» сферам, а гностические веяния рубежа эр лишь «подлили масла в огонь».
Что же до меланхолии, то уже у Платона мы читаем рассуждение о благой форме безумия в виде «божественного исступления»: Кто же без неистовства, посланного Музами, подходит к порогу творчества в уверенности, что он благодаря одному лишь искусству станет изрядным поэтом, тот ещё далек от совершенства: творения здравомыслящих затмятся творениями неистовых. Вот сколько – и ещё больше – могу я привести примеров прекрасного действия неистовства, даруемого богами. Так что не стоит его бояться, и пусть нас не тревожит и не запугивает никакая речь, утверждающая, будто следует предпочитать рассудительного друга тому, кто охвачен порывом.
Аристотель подмечал особую
одаренность людей, осененных этим состоянием – все они были περιττοι
(«выдающиеся», но одновременно «пребывающие вне меры»). Недаром считалось, что
при склонности к меланхолии, а также ипохондрии или асцидии как её проявлениях,
следует активно заниматься философией либо поэзией. Сюда же отнесем и памятную
цитату (Псевдо-) Аристотеля (Problemata XXX 1):
Отчего все те, кто прославился в областях философии или управления государством, равно же в поэтическом или каком ином искусстве, – самым явственным образом подвержены меланхолии? Иные до такой степени, что страдают разлитием черной желчи, как, например, Геракл среди героев. Ведь и его натура была меланхоличной, благодаря чему эпилептические припадки древние именовали «священной болезнью» [или в честь него – Геракловой]. <...> И многие другие герои, как известно, страдали той же болезнью, а в новейшее время также Эмпедокл, Платон и Сократ и многие другие прославленные мужи, равно как и большинство среди поэтов...
На средневековом Западе идеи
о «божественном неистовстве» практически сошли на нет. В то же время
Хильдегарда из Бингена поддерживала тезис Августина о том, что «меланхолия
отражает состояние не благодати, но немилости – конечной цели страдания». Для
нее меланхолия была не столько умственным заболеванием, сколько Божьей карой за
первородный грех. Таким образом, неудивительно, что меланхолия стала
ассоциироваться не просто с ежедневным страданием, но с изначальным грехом.
Иоанн Златоуст (347–407) все еще соотносил её с божественным испытанием,
«которое можно было выдержать и даже осознать только после глубокого
самоанализа и молитвы». В общем же для христианских мыслителей это было великое
бедствие: безумие, приводящее к гибели; но одновременно и промысл свыше:
персональный «Страшный Суд» индивида, который было необходимо смиренно сносить.
Для средневековых лекарей,
разделявших гуморальную теорию античности, дисбаланс тепла и влаги вызывал у
человека соответственный душевный недуг. Тем замечательней читать об
одержимости «Дамой Меленконией» у мэйстера Алена Шартье в его поэме «Fais
Maistre» (1480), где восхитительным образом соединились привычная средневековая
гуморальная концепция и античный релятивизм. В первой главе своей поэмы он
пишет:
И вот, в этом положении, увидел я, как приближается ко
мне старуха – весьма неопрятная в одеждах, <...> высокая, сухая и
сморщенная, с бледным, свинцовым, землистым цветом лица, с подавленным
взглядом, сбивчивой речью и впалыми губами. Голова её была укрыта землистым и
пыльным платком, а тело укутано в мантию. Приблизившись в полнейшей тишине, она
внезапно схватила меня на руки и укутала всего с головы до ног в свой покров
злосчастья. <...> Вот так, бесчувственного, повлекла она меня в дом
Немощи и влила меж челюстей моих Недуг и Беспокойство. <...> старуха эта
звалась Меланхолией. Она путает мысли, иссушает тело, отравляет телесные соки, ослабляет восприятие
и влечёт человека к болезни и смерти. Согласно Аристотелю, она способна ныне,
как и прежде, смутить самые возвышенные умы <...>. Но вот, после
величайшей слабости, долгого поста, резких болей и помутнения разума, причиненных
тяжелыми ладонями Дамы Меланхолии, я ощутил, как распахнулся в моей голове
некий орган – в той её срединной области, которая отвечает за воображение (что
иные зовут «фантазия»), – ощутил, как он зашевелился и потек.
Вот когда самое время
вернуться к Сатурну-Кроносу. Его метаморфоза куда нагляднее и объяснимей.
Изначально мы имеем образ земледельческого бога-покровителя смены циклов и сбора урожая, содержащий в себе отсылку к Золотому Веку (этимологически др.-греч. Κρόνος происходит от *Kranao = «отсекать, пожинать»).
Подобно Гекате и Горгоне
Медузе, это божество было демонизировано еще в дни полисной Греции. По
орфической традиции, детоубийца Крон впоследствии примиряется с Зевсом и правит
на Островах Блаженных, на краю земли, за Океаном, где обитают только мертвые, –
отсюда и возникло понятие о царствовании Крона как счастливом и благодатном
времени. Народная этимология сблизила имя Крона с наименованием Отца Времени – Хроносом.
Этрусский Сатурн – не Крон / Кронос, но тоже древний Жнец.
Объединили их уже в дни
римской культурной экспансии, и Сатурна тоже начали воспринимать как символ
неумолимого времени. То время, когда Крон являлся «владыкою неба», было золотым
веком мифологической истории.
Эллинистический философ
Плотин высоко ставил бога Сатурна – так же, как Аристотель – меланхолический
темперамент. По мнению Плотина, Сатурн, будучи старше всех богов, стоит ближе к
первоначальному источнику жизни, чем рожденные от него Юпитер и прочие боги.
Этот древний бог воплощает высший интеллект, ибо он создал всё то, чем овладели
и что только поняли другие.
«Кронос, говорится, мудрейший
из богов, произошел прежде Зевса и пожрал своих детей; тут под Кроносом следует
разуметь Ум, который все рожденные идеи в себе же содержит и полон ими».
Вот почему с эллинистического
времени влиянию Сатурна свойственен диалектизм: с одной стороны, за ним
утверждены приземленность, тяжеловесность, тревожность, беспокойство,
травматичность, мрачность. Но, с другой стороны, имелось и важное уточнение:
именно меланхолический гумор обеспечивал подготовленному человеку
основательность, целеустремленность, глубину мысли, озарение свыше, готовность
на авантюру, гениальность. Именно это воздействие Сатурна вело к катарсису –
божественному очищению... Сразу следует прокомментировать, почему в следующую
тысячу лет это уточнение было упущено из виду. Начиная с Аристотеля и тем более
в трудах Александрийской школы речь шла о человеческой индивидуальности. Вот в
каком контексте сказано о «подготовленности».
И если уж Небо наделило тебя темпераментом меланхолика, – значит, самой Судьбой тебе уготован путь философа, художника, поэта, изобретателя (в противном случае тоска неминуема). И в этом же ключе поощрялся авантюризм – характерная черта эллинистической психологии. Равно как и ренессансной...
Ученые мужи Александрии
дополнили и увязали астральную символику с анатомическим и географическим
магнетизмом, описали взаимодействие гиппократовых гуморов сообразно свойствам
их планетарных покровителей. На их наследие указывает Генрих Корнелий Агриппа в
своем «энциклопедическом конспекте»: «Признаки
предметов Сатурна наделяются грустью и меланхолией <...>. Нравы и занятия
людей распределяются и делятся согласно планетам; так, Сатурн управляет
старцами и монахами, меланхолиями, спутанными сокровищами и тем, что
приобретается благодаря долгим поездкам».
Что же до традиционного
христианского богословия, то, пожалуй, ярче всего средневековое отношение к
меланхоликам демонстрирует Арнольд из Виллановы в своем «Салернском кодексе
здоровья» :
Только про черную желчь мы еще ничего не сказали; Странных людей порождает она, молчаливых и мрачных. Бодрствуют вечно в трудах и не предан их разум дремоте; Тверды в намереньях, но лишь опасностей ждут отовсюду, Жадны, печальны, их зависть грызет, своего не упустят, Робки, не чужд им обман, а лицо их землистого цвета.
Отсюда же и традиция
«планетарных детей». В частности, «детям Сатурна» постулировалась связь с
геодезией и геомантией, картографией и мореплаванием, астрономией и геометрией,
– и всё это уже в рукописях XIII–XIV веков. Однако эти ассоциации из
«Пикатрикса» и арабских трактатов по медицине и астрософии пока что не могли
закрепиться в европейском сознании. Типичный средневековый Сатурн – правитель с
Драконом Времени и ребенком в руках.
Хотя образ восседающего
правителя со множеством инструментов и земной сферой в руках тоже понемногу
закреплялся в ассоциативном опыте европейцев.
Уже на исходе средних веков
поэты и художники обыгрывали античное наследие: образы, мифы, аллегории
Аполлодора и Овидия (и не только их), хоть и делали они это весьма
специфически: эвгемеризм сочетался с куртуазной образностью, что порождало
замечательные «химеры». В качестве примера можно привести иллюстрации
французского художника середины XV в. Антуана Роллана к античной мифологии в
изложении Боккаччо («Генеалогии богов») и к популярному при бургундском дворе
сочинению доктора Эврара де Конти «Шахматы любви».
Нужно отметить, что Робинэ
Тестар, проиллюстрировавший «Шахматы Любви» на рубеже XV–XVI столетий, подошел
к отображению мифа о Сатурне более натуралистично.
Поэма повествует нам о герое, который ищет свою дорогу в жизни. Природа указывает ему два возможных пути. Первый основан на Чувствах, второй – на Разуме. Природа советует ему выбрать путь Разума. Он отправляется в дорогу и по пути встречается с античными богами: Венерой, Палладой, Юноной и Меркурием. Каждая богиня предлагает ему свой путь. Венера – путь чувственных наслаждений, ведущий к удовольствию. Паллада призывает последовать пути разума, предлагает ему 35 правил, которые нужно соблюсти. Путь Юноны – деятельность, ведущая к благополучию. Окончание поэмы не сохранилось.
Практически одновременно мир увидел рыцарский роман «Собрание повествований о Трое» другого француза – Рауля Лефевра. События здесь идут от «Золотого века Сатурна». Ожидалось галантное произведение о подвигах античных героев. Разумеется, при таком подходе и речи не могло быть ни о каком поедании младенцев, и тем более – ни о каком оскоплении! И вот Лефевр сперва по стопам Эвгемера очеловечил большую часть персонажей, включая богов и чудищ, а затем начал активно использовать аллегории. Именно у него все европейские традиции о Сатурне трансфигурировали в единое целое. У Лефервра мы ясно видим модель впадающего в меланхолию свергнутого правителя (активно задействованную драматургами конца XVI века). Этот Сатурн вечно хандрит, и каждый его следующий шаг хуже предыдущего... И вот теперь в восприятии бургундской аристократии Сатурн – не кровожадное чудище, но король-неудачник, ослепленный амбициями и пойманный на клятвах...
В пятнадцатом веке «сатурнианский
недуг» все еще сохраняет околонегативный аспект античной медицины: «зловещее
безумие волею Всесвышнего» – вот примерная его формулировка в двух словах при
анализе поэзии Боккаччо, Рэмбо, Божардо, Шартье и короля Рене Анжуйского.
Итальянцы же тех дней изображают его чаще всего в контексте петраркианского
сюжета «Триумф Времени».
Здесь это старец, что
возвышается на колеснице; его атрибуты – коса и песочные часы, нередко,
впрочем, и упомянутый выше дракон Времени. Наличие ребенка в руке опционально и
часто символизирует собой всего лишь юный Новый год. «Времена Года» на гравюрах
того времени тоже как правило подразумевали планетарные аллегории.
Безусловно, речь уже идет о
знаменитой ренессансной живописи с её любовью к античным образам и сюжетам. Эти
моменты анализировал в свое время Аби Варбург, чьи тезисы расширил и дополнил
Фриц Заксль. И здесь важно осознание того, что итальянское Возрождение никоим
образом не «возрождало» античные идеи в их рафинированном рационализме. Не
менее важен и акцент Варбурга на «варварском Ориенте» (арабский мир,
Индия) с его мистицизмом и
астрологичностью, который ощущается в европейской образности уже с начала XIV
в., а стало быть, отразился в более позднем искусстве мощнее, нежели
эллинистические концепции. Как акцентированно указывают авторы исследования
«Сатурн и Меланхолия», по рукам европейцев XV–XVI веков активно ходили сонники,
гороскопы и «колдовские» компендиумы,
вроде «Пикатрикса», где немало внимания уделялось символике небесных
покровителей. Химерические идентификации допускали уже арабы, причудливо
смешивая эллинистическую, персидскую и халдейскую традиции. Вот так и
получилось, что вавилонский сатурнианский Нинурта, звездный воитель с напоминающим
кхопеш клинком, чье покровительство плодородию стало ассоциироваться у эллинов
с Кроном, повлиял на образ чернокожего правителя, у которого в руке то коса, то
мотыга (ср. иконографию «Книги Чудес», космографического компендиума
Абу-Машара, или турецкого Сатурна-«аль-Зукхаля»).
При этом восточные рукописи
любили акцентировать и даже смаковать аспекты. В частности, аспектами Сатурна
были земляные работы, рудное дело, отшельничество, книжность и пенитициарные
меры, что впоследствии перекочевало и в европейскую иконографию.
Благодаря преподобному
доктору Марсилио Фичино Европа заново открыла для себя неоплатоников и «Корпус Гермеса
Трижды-величайшего» в придачу. Средневековый «негатив» вокруг образа Сатурна
сменился рассудочной мечтательной тоской «от Фичино», который, переводя
платоновский и плотиновский корпус, открыл глаза тогдашней интеллигенции на давние античные формы и
формулировки. Теперь меланхолический темперамент, ранее вызывавший лишь страх и
презрение, был окружен ореолом гениальности. То, что считалось несчастьем,
стало хотя и опасным, но завидным даром. Не отрицая недостатков
меланхолического темперамента, итальянские гуманисты вместе с тем утверждали,
что именно его обладатели создали высшие ценности, порожденные человеческим
разумом». Многие теперь уже попросту стали подражать меланхоликам.
Подобное разделение средневековой и ренессансной ментальности уже довольно устарело. Но характерная фичиновская мода на меланхолию действительно выступает характерным штрихом именно гуманистического сознания. Здесь есть и личностный аспект: ведь будучи доктором и астрологом, Фичино явственно увидел собственную «печать меланхолии» – как в своей натальной карте (Сатурн в Водолее), так и наблюдая за своим поведением. В переписке с друзьями он указывал, что за негативными потенциями Сатурна и меланхолии скрываются немалые дары – и чтобы не пострадать самому, он обязан их сформулировать.
Новизна релятивизма в оценке влияния Сатурна и меланхолии восходит к идеям Джованни Пико делла Мирандола: его Человек – шедевр Господа; он всемогущ, но, пребывая в мире материи, зависим от нее и от внешних воздействий. Однако самодисциплина позволяет человеку вознестись над всеми искусами и все амбивалентные энергии направить на самосовершенствование. И вот уже Агриппа из Неттесгейма пишет о том, что воздействие покровителей звезд, планет и зодиакальных деканов – именно что амбивалентно! И что именно человеку надлежит избрать, какому именно влиянию поддаться – благому или негативному. Так же и Сатурн несет нам как дары, так и плату за них. Меланхолия – один из таких даров. Для Агриппы меланхолия распределена по трем сферам мироздания: melencholia imaginative, melencholia rationalis и melencholia mentalis. «Поскольку, освобожденная “humor melancholicus”, душа полностью сконцентрирована в воображении, она незамедлительно становится обиталищем для низших духов, от которых часто получает удивительное руководство в физических ремеслах... Когда душа всецело сконцентрирована на разуме, она становится домом срединных духов; таким образом, она достигает знания и понимания природных и человеческих вещей... Но когда душа полностью взмывает к интеллекту, она становится домом высших духов, от которых она научается тайнам божественных дел».
Последователи практик
Марсилио Фичино избегали «негативных воздействий Сатурна» всеми силами, в то
время как читавшие Агриппу стремились уподобиться представителю «царства
Сатурна». Согласно Агриппе, безумие меланхолии было источником вдохновенного
творческого достижения, и верующий и дисциплинированный ученик мог перейти к
своему высочайшему уровню. Йейтс предполагает, что именно познакомившись с
такой идеей, взлелеянной от Плотина до Пико через труд Агриппы, Альбрехт Дюрер
вознамерился создать «MELENCOLIA-I» – своеобразный талисман-гравюру для
императора Максимилиана. Максимилиан I, панически боялся зловещего влияния
планеты Сатурн. Поэтому на голове у женщины венок из лютиков и водяного кресса
– как средство против опасного влияния Сатурна.
В том же 1514 году Дюрером
были созданы «Рыцарь, смерть и Дьявол» и «Святой Иероним в келье». Последний,
что характерно, имеет немало атрибутов именно Сатурна, что было частым нюансом
тогдашних сюжетов о св. Иерониме. Здесь же стóит упомянуть и своеобразного
художественного вдохновителя Дюрера – Джулио Кампаньолу с его «Сатурном»
(1495?) и «Астрологом» (1509).
Львиная доля последующих
«Меланхолий» в европейском искусстве так или иначе равнялась на Дюрера (гравюры
Ганса Зебальта Бехама и Маартена де Вооза, Чезаре Рипа и Джованни Кастильоне и
т.д). Впрочем, упомянутый Герунг может похвастаться определенной самобытностью.
Он добавил масштабные энциклопедические зарисовки всего связанного с
«сатурнианством» и меланхолическими проявлениями, причем одновременно не
столько переосмысляя Дюрера, сколько будто бы дополняя его. Его «Меланхолии»
(1528 и 1532 гг.) запечатлели демоническую – ведьмовскую – ипостась женщины,
что задумчиво восседает посреди своеобразного «садика мироздания», которому,
как видно, «осталось уже недолго»
Поскольку меланхолия была
одновременно и в центре, и на вершине интеллектуальной жизни, то действительно
заслуживать звания меланхолии могло лишь пассивное созерцание – более не
скованное воображением или даже логикой. Естественно, что с конца XV в. многие
отдавались под покровительство «отца меланхолии» Сатурна, одновременно стараясь
обезопасить себя от её вредного действия ношением специальных амулетов- талисманов.
Талисманами в концепции
Фичино могли выступать и медальоны, и живописные полотна, и гравюры, и даже
фрески (что хорошо продемонстрировала Феррарская школа).
Характерна для того времени и
дискуссия вокруг «Проблемы ХХХ» (из Problemata Physica Псевдо-Аристотеля
[Aristotle 1927], в котором подчас видят Парацельса). Авторы «Сатурна и
Меланхолии» оценили псевдо-аристотелевские тексты так: «Божественное исступление
стало расцениваться как чувствительность души, а духовное величие человека
было измерено его
способностью к переживанию и,
прежде всего, к страданию».
Британский маньеризм рубежа
шестнадцатого и семнадцатого веков был глубоко аллегоричен. Образы каббалистической
магии, алхимии и астрологии непрестанно фигурируют на полотнах этой эпохи. В
равной степени елизаветинцы явно наслаждались меланхолией. Немало британской
аристократии конца XVI в. изображались в «цветах Сатурна» и в «позе меланхолии».
Но иные, дополнительные
смыслы аудиторией только приветствовались. И вот эта беззаботность юности среди
смерти на фоне сатурнианского земледелия –
явно реминисценция все того же
«Царства Сатурна». Характерный череп сближает сатурнианскую образность с
популярным уже полтора столетия сюжетом «Триумфа Смерти», а мыльные пузыри у
путти отсылают нас к другому маньеристическому мотиву Vanitas: «homo bulla».
Именно эта гравюра наглядно демонстрирует качественно новое мировоззрение. При
этом здесь еще нет сумрачно-ликующей символики барокко.
Лишь с его угасанием к
двадцатым годам XVII столетия приходят новые веяния. Мир-механизм постепенно
заполнял воображение тогдашних творцов и философов. Впрочем, возможно, именно
благодаря этому процессу возникают гениальные творения уходящей образности,
среди коих можно указать первое в мире буквальным образом мультимедийное
произведение Михаэля Майера «Убегающая Аталанта»... Алхимические процессы,
изображённые здесь, умело сочетают в себе танатический натурализм и
меланхолическую аллегоричность.
Об этом переходном периоде
Кен Перлоу высказался таким образом :
...ортодоксальный неоплатонизм был вынужден уступить дорогу маньеризму, в котором эмпирические методы находились под диктатом вдохновенного Нуса не просто в стремлении к логосу, но в стремлении к гнозису – божественному поиску истины – и эта новая сила позволила теперь честолюбивому магу, ученому, а равно и художнику увидеть космос из новой перспективы. <...> Церковь терпела герметиков Ренессанса: их было немного, но, что более важно, их направленная внутрь меланхоличная система верований была по существу созерцательной. Теперь, однако, они становились гностиками и нахалами, которые много путешествовали и разглагольствовали о своих открытиях. Не имело значения, были ли они популярны или нет: идея о том, что даже отдельный мистик мог посредством своего вдохновенного Нуса достигать универсальной истины, была нетерпима для религиозного института, уже ведущего ожесточённую схватку на своей территории.
Итак, вследствие идеологического импульса Джованни Пико делла Мирандола, с текстовой подачи Корнелия Агриппы и благодаря визуальному вдохновению от Альбрехта Дюрера Сатурн становится гением-покровителем всех непризнанных гениев, скучающих аристократов-интеллектуалов XVI века. Меланхолия осеняла грустную задумчивость изобретательного Гамлета и скорбное торжество всемогущего Просперо – типичные «сатурнианские» образы эпохи, воспетые Уильямом Шекспиром... На эти метаморфозы нам недвусмысленно указывают графические работы и живописные полотна эпохи, драматургия и поэзия. В частности, можно привести в пример литературную деятельность английского кружка финала елизаветинской эпохи, прославившегося как «Школа Ночи», от которого остались тематические стихи и памфлеты. «Сатурнианскими меланхоликами» считали себя, в частности, Джон Ди, Джордано Бруно, Михаэль Майер и немало иных неординарных натурфилософов, изобретателей и герметистов эпохи.
В общем и целом, этап
европейской культуры с середины шестнадцатого века до финала первой четверти
века семнадцатого предстает уникальным самобытным явлением, которое невозможно
уместить в рамки «Ренессанса», «Реформации», «барокко» или «долгого
средневековья». Активные представители этого периода предстают носителями
весьма специфической ментальности, пронизанной особой синкретической
образностью, семиотическая мозаика которой не имела места в европейском
сознании ни до, ни после этого времени.
Комментариев нет:
Отправить комментарий